«Ругающийся вице-губернатор»

Двести лет назад, 15 (27) января 1826 года, родился Михаил Евграфович Салтыков, в тридцатилетнем возрасте придумавший себе псевдоним «надворный советник Н. Щедрин» и вошедший в историю русской литературы под двойной фамилией. В отличие от Н. Щедрина, сам Салтыков дослужился аж до целого вице-губернатора и действительного статского советника – чин соответствовал генеральскому в армии или камергерскому при дворе.

К нему уже обращались «Ваше превосходительство», а он как ни в чем не бывало бичевал окружавшую действительность. Младший современник писателя философ Василий Розанов называл «гениального в ругательствах Щедрина» не иначе как «совершенной копией» гоголевского Собакевича – тот, мол, тоже ничем и никем не был доволен. И хотя Розанов часто перебарщивал в оценках Салтыкова («ругающегося вице-губернатора», как он его называл), доля истины в том, что писатель был столь же талантлив, сколь желчен и ядовит, все-таки имеется. Чего было больше в этой желчи – любви или ненависти? В этом, пожалуй, и состоит главный вопрос.

Упомянутый Розанов полагал, что ненависти. Описывая знаменитую картину Ильи Репина «17 октября 1905 года» с перекошенными лицами «розовых либералов», ликующих по поводу издания царского манифеста, философ мрачно отмечал, что изображенный художником «чиновник в форме», «громко поющий песню "о ниспровержении правительства"», «начитался Щедрина». И это сущая правда: Салтыков-Щедрин был одним из самых читаемых в оппозиционных кругах конца XIX – начала ХХ века писателей. Впрочем, сам он записных либералов – что при власти (таковых уже при нем было немало), что вне ее – не уважал («Нет задачи более достойной истинного либерала, как с доверием ожидать дальнейших разъяснений»). Как не уважал он всякого человека с психологией «чего изволите?». Совесть, идеалы, вера, творчество, свобода – вот что действительно имеет значение. «Ежели общество лишено свободы, то это значит, что оно живет без идеалов, без горения мысли, не имея ни основы для творчества, ни веры в предстоящие ему судьбы», – утверждал Салтыков. И с этим трудно поспорить.

Взять хотя бы его рассказ «Пропала совесть»: он наивен и прост, как всякая притча. Но зачем усложнять то, что и так должно быть очевидно любому?! «Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. <…> Ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее – все, казалось, так и отдавалось им в руки, – им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести».

Лермонтовское «Люблю отчизну я, но странною любовью!», как мне кажется, применимо прежде всего к Салтыкову-Щедрину. Во все времена есть такие люди – истово недовольные несовершенством общества и жизнью в целом, находящие в ее проявлениях больше причин для сарказма, чем любования, горько усмехающиеся, но не веселящиеся в полную силу. Салтыков был одним из них. Но при этом, безусловно, выделялся из общего ряда. Во-первых, потому, что, в отличие от многих недовольных и несогласных, служил, снискав себе репутацию одного из честнейших чиновников своего времени. Во-вторых, в творчестве он был искренен и сам страдал от несовершенства мира (как тут не вспомнить Александра Радищева: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала»). В-третьих, будучи ярким и глубоким писателем, умел сочетать сатиру и горькую иронию с не менее горькой самоиронией. Чего стоит его описание фактически себе подобных в очерке «За рубежом»: «Надо сказать правду, в России в наше время очень редко можно встретить довольного человека… Кого ни послушаешь, все на что-то негодуют, жалуются, вопиют. Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой, что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой – на то, что власть чересчур достаточно действует; одни находят, что глупость нас одолела, другие – что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где такое безобразие видано?!» Фрондерство, писал он в 1880 году, развелось «до того разношерстное, что уловить оттенки его (а стало быть, и удовлетворить капризные требования этих оттенков) нет никакой возможности». Столько лет прошло, а кажется, что написано только вчера.