Сатира на века

Актуальность Салтыкова-Щедрина в том, что он попадает в самые болевые точки своего, да и не только своего, времени, считает народный артист России, режиссер Андрей Житинкин

Беседовал Владимир Рудаков

Андрей Житинкин

Вечно современный и ужасно трудный для постановки на сцене – таков он, «желчный» классик Салтыков-Щедрин. Подступиться к нему под силу только гениальным режиссерам и великим актерам. Подобное случается нечасто, но зато оно того стоит.

Обаяние зла

– Какой образ, созданный Салтыковым-Щедриным, первым делом приходит вам на память?

– Думаю, Иудушка Головлев. Удивительно, но еще в раннем-раннем детстве, когда только-только научился читать и даже в школу не ходил, я впервые услышал слово «Иудушка» и не мог понять, что это такое. Потом, когда пришло время и я прочитал роман, удивился тому, какой на самом деле живой и очень противоречивый получился образ, столько в нем подтекстов.

И тут, как мне кажется, кроется самое главное в творчестве Салтыкова-Щедрина. Еще Гоголь нащупал и вытащил на свет божий одну из самых завораживающих черт русской ментальности, в которой смешное идет рядом с выморочным, страшным. Салтыков-Щедрин эту ноту почувствовал, как никто другой. Он оказался гениальным учеником, во многом превзошедшим учителя. Что такое Порфирий Владимирович Головлев, которого все зовут Иудушкой? Конечно, он вроде бы какой-то монстр, который сеет вокруг себя небытие и всех затягивает в этот кокон, как паучок в свою паутину. И такое могут сыграть, поверьте, только очень большие мастера. Я вспоминаю, как его играли самые великие актеры, которые и мечтали об этой роли, и сыграли ее, – начиная с Иннокентия Смоктуновского и заканчивая Евгением Мироновым. Помню, что Смоктуновской играл так, что Иудушка вызывал сочувствие. А Миронов в каком-то месте заплакал настоящими слезами, и я тогда подумал: а ведь это очень правильно, потому что каким бы ни был мерзавцем Порфирий Головлев, он же сам верит в свою искренность, в то, что все принимают за маску. И поэтому он, безусловно, тоже может и плакать, и переживать, и вызывать чувство сострадания. Просто потому, что в человеке – и Салтыков-Щедрин очень хорошо умел это передать – намешано много всего.

Портрет писателя Михаила Салтыкова-Щедрина. Худ. И.Н. Крамской. 1879 год

– Принято считать, что зло – это всегда что-то наигранное, что-то искусственное, а ведь вы правы, оно, будучи результатом большой внутренней драмы, может быть и искренним, и откровенным…

– Да, и в русской литературе мы часто имеем дело с тем, что зло бывает обаятельным. Обаяние зла – актуальная история, и в этом смысле русская классическая литература очень современна.

– А если говорить про Салтыкова-Щедрина на сцене? Не слишком ли он тяжел и мрачен?

– Каждый режиссер просчитывает формулу успеха, но эпатаж ради эпатажа сегодня никому не интересен. Сейчас изменилась природа театра: зрителю нужен театр чувственный, эмоциональный. В сложное время, когда кто-то пребывает в депрессии, кто-то отчаялся, у кого-то плохое настроение, в ситуации, когда эмоция попадает в зрительское сердце, мы побеждаем – зритель наш! А недоговоренность или какие-то намеки, какие-то зашифрованные – пусть и суперактуальные – аллюзии уже не работают. Лев Николаевич Толстой сказал, что искусство – это передача чувств. Абсолютно верно! Мне кажется, наступило время именно такого театра. Театр уходит от развлекухи, он идет к эмоциональным вещам. Зрители давно уже плохо ходят на антрепризы, они не хотят смеяться просто так – «бессмысленно и беспощадно». Им хочется смеха со смыслом.

– Это означает, что Салтыков-Щедрин может быть еще очень даже востребован?

– Именно! Больше того: могу сказать, что, на мой взгляд, сейчас идет его время. Он действительно парадоксальный. В каких-то вещах совершенно мрачный, абсурдный, непредсказуемый, но и смешной, яркий. И при этом – высочайшего уровня текст. Непревзойденный уровень русской литературы – то, на чем спотыкаются даже маститые режиссеры, когда берутся его ставить. То, что никакая антреприза даже близко не может взять.

«Балалайкин и К°»

– Легко ли ставить на сцене Салтыкова-Щедрина? Насколько вообще он поддается показу – в театре или в кино?

– Конечно, он очень непростой автор, и ставить его крайне сложно. Самое страшное – увидеть на сцене нафталин, когда смотришь и понимаешь, что это было тогда, а не сейчас. И зрителю неинтересно. Зато когда зритель чувствует, что на сцене его время, что он как бы соучастник происходящего, Салтыков-Щедрин проходит на ура. Я видел на сцене «пыльного» Салтыкова. Он вообще очень коварный автор, ведь бывало и так: актеры смеялись в процессе читки и всем казалось, что успех уже в кармане. А потом вдруг, когда постановка уже попадала на сцену, оказывалось, что зрителю скучно и не смешно. Чтобы ставить Салтыкова-Щедрина, нужно высокое мастерство режиссера. И примеры этому есть.

В свое время Георгий Александрович Товстоногов сделал блестящую постановку «Балалайкин и К°» в московском театре «Современник», где играли все тогдашние звезды – Валентин Гафт, Игорь Кваша, Олег Табаков, Андрей Мягков. Помню, все были удивлены выбором самого материала. Но Товстоногов считал, что текст Салтыкова-Щедрина – «сатира на века». Однако помимо сатиры, говорил он, там потрясающе написаны характеры, сами образы. И Георгий Александрович всех заразил своей увлеченностью пьесой, а он был «актерский» режиссер – очень любил и талантливо показывал артистам, как он сам видит тот или иной образ. При этом Товстоногов все современные аллюзии мгновенно встраивал внутрь. В отличие, скажем, от Юрия Петровича Любимова, который в Театре на Таганке любил «рубануть» сплеча – вставить какую-то репризу на злобу дня или дать актерам самим импровизировать, актуализируя материал. Товстоногов был не такой. К тому же он был очень опытным «политиком» и знал, как можно что-то острое протащить через классику, не дав советской цензуре зарубить спектакль на корню.

Кадр из телеспектакля «Балалайкин и К°». В роли Полкана Редеди – Андрей Мягков. Режиссеры Георгий Товстоногов, Александр Вокач, Леонид Пчелкин. 1973 год

– В данном случае его прикрывал Сергей Михалков, написавший «Балалайкин и К°» как сценическую версию «Современной идиллии» Салтыкова.

– Совершенно верно. Михалков тоже был непрост: позиционируя себя в качестве детского писателя и автора советского гимна, он был блестящим сатириком, тонко чувствующим эпоху и ту грань, с которой нельзя сорваться, и умел это делать лихо. Недаром он был главным редактором сатирического киножурнала «Фитиль»: он знал, что обязательно в каждом куске спектакля должна быть реприза, иначе будет очень скучно. Михалков абсолютно все понимал про время, в которое жил, и потому очень точно вложил в «Балалайкина» социальные смыслы, имевшие тогда, в начале 1970-х, вполне актуальное звучание. И самое главное, у него было чутье. Он говорил: «Это не смешно!» или «Ой, а здесь пережали!» В этом они с Товстоноговым очень подходили друг другу. Потому что самое страшное в работе над Салтыковым-Щедриным – пережать. Он рассыпается, когда наигрывают, когда актеры хотят подчеркнуть еще каким-то жестом или еще чем-то уже сыгранную интонацию или просто себя показать в тексте, что им бывает свойственно. В итоге при классических декорациях и костюмах текст был таков, что актер, выходя к рампе и обращаясь к залу, мог выдать сентенцию, от которой зрителя брала оторопь: он не мог понять, это классик Салтыков так написал или это вписал в пьесу кто-то из тех, кто делал инсценировку. Нет, это был Салтыков, это был его текст, но сказанный к месту и так, как будто речь шла о сегодняшнем дне.

Сцена из спектакля МХАТ СССР имени Горького «Господа Головлевы». В роли Порфирия Головлева – Иннокентий Смоктуновский, в роли Батюшки – Владимир Кашпур. Режиссер Лев Додин. 1985 год

– Но примеров подобного рода, насколько я понимаю, немного.

– Их просто мало. Не всякий готов взяться за такой материал. Я помню, что Григорий Горин, например, категорически не хотел браться за сценическую переработку Салтыкова-Щедрина. А ведь он мог переделать любую вещь – по Шолом-Алейхему, по Шварцу, по Ильфу и Петрову, но к Салтыкову-Щедрину не мог найти ключик. Он так и говорил: «Я боюсь». Потому что на материал не ляжет кураж, музыка, потому что у Салтыкова боль, которая ощущается физически. А для театра все-таки требуется легкость. Проповедь в театре не пройдет – ведь надо билеты продавать, а это сложновато, если спектакль отсылает к каким-то глубинным, как бы сегодня сказали, хтоническим вещам, а не веселит. Салтыков никогда не развлекал и не веселил.

Сцена из спектакля «Господа Головлевы» МХТ имени Чехова. В роли Порфирия Головлева – Евгений Миронов, в роли Петеньки – Юрий Чурсин. Режиссер Кирилл Серебренников. 2005 год

«Слюни бешеной собаки»

– Прекрасный писатель Иван Гончаров сетовал на то, что Салтыков-Щедрин «пишет слюнями бешеной собаки». Действительно, его часто упрекают за то, что слишком желчен, слишком критически настроен по отношению к окружающей действительности, даже непатриотичен… Что вы на это скажете?

– На мой взгляд, эти оценки свидетельствуют о том, что он попадал в самые болевые точки своего, да и не только своего, времени. Поэтому сразу была такая реакция. Естественно, при чтении Салтыкова-Щедрина становится обидно за страну, за то, что у нас были и есть такие «герои». Но когда я смотрю на портрет Салтыкова и вижу его тоскливые глаза – глаза побитой собаки, я понимаю, что у него творилось внутри. Да, он мрачноватый человек, и вообще у него действительно была непростая жизнь. Однако все обвинения в непатриотизме сразу снимаются. Потому что у него болело сердце за Россию и за то, что с ней происходит. Это очень важно: не сатира ради смеха, не выпячивание пороков напоказ для того, чтобы смаковать язвы общества, а боль писателя, которому небезразлично то, о чем он пишет. И это для любого сатирика важно.

Кадр из фильма «Оно». В роли Дементия Брудастого-Органчика – Олег Табаков. Режиссер Сергей Овчаров. 1989 год

Когда я смотрю на портрет Салтыкова-Щедрина и вижу его тоскливые глаза – глаза побитой собаки, я понимаю, что у него творилось внутри

Не сатира ради смеха, не выпячивание пороков напоказ для того, чтобы смаковать язвы общества. Это боль писателя, которому небезразлично то, о чем он пишет

– Остросоциальный сатирик Салтыков-Щедрин смог дослужиться до должности вице-губернатора и генеральского чина действительного статского советника. Как это в нем уживалось – служба и сатира на нее?

– Я думаю, что подобное вполне может уживаться в человеке. Потому что он как чиновник все понимал в системе, он сам был винтиком государственной машины и хорошо разбирался в ее устройстве. Думаю, сатира была для него отдушиной, некой внутренней психотерапией: то, что он не мог сказать вслух в силу положения и своего публичного статуса, он мог оставлять на бумаге. Носить в себе это знание для человека его совестливости (напомню, он был чуть ли не единственным чиновником, о котором было известно, что он не берет взятки) было действительно тяжело. А его генеральский статус придавал вес тому, о чем он писал: все понимали, что это не просто «ради красного словца» – человек был в теме, как говорят, поэтому писал про то, что знал.